• WHAT IS LOVE?
  • THE BLUE BOOK

From Russian, With Love

From Russian, With Love

Category Archives: In Russian

Трижды гражданка

13 Friday Sep 2019

Posted by Davíd Lavie in In Russian, Original, Prose

≈ Leave a comment

 

I.

Двое сидели в кафе и говорили на яркую тему

«Всё, что нужно знать про Ингу Карловну: oна работает в трёх направлениях – полулегальное, легальное и нелегальное. Живёт вдоволь смуглой жизнью. Держится как бульдозер, легко ложится в постель, у неё три парикмахерских. Не из тех рафинированных барышень, что кроют зад рушничком, испуская миазмы. Её мир – мир крадливости. Лучше всего на неё действует сплав хорошего доброго старого чувства и меркантильности.»

«А Вам почём знать?»

«В её заведениях в количестве водится молодняк, такие мальчики-идиотчики. Нет в них ярости. Брак характера такой. Готовы находиться при ней пажами. Сам таким был, да вот сумел сбежать.»

«Ааа…»

«А она всё давно поняла. Трогает их там, где они не любят. Они пока не привыкли к угнетению, возмущаются, как дети. Удаётся у них лишь какая-то каша, а ей от этого вампирская радость. Ремнём бы по ним ходить.»

“Нет. Всё так и должно быть. Наказание жертвы за её собственную жертвенность. А ремнём она может и ходит.»

«Кто знает… может быть, как нововведение. Но сосать соки из них она не устаёт. Для неё жизнь – цинично-музыкальное представление. Бутафория из фенов и пылесосов. Краски абортных тонов.»

«Ну добрó, не рафинированная, – зато цезарь!»

«Бери выше. Говорят, у неё, кроме скрепотворного, два иностранных паспорта. Американский получила от мужа-лётчика, который заметил её, стюардессу Аэрофлота, в конце семидесятых, в тбилисском аэропорту. Потом, правда, бросил. Или она его.»

«А второй какой?»

«Что второй?»

«Паспорт.»

«Не поверите – израильский. Нашла она в родословной фиктивного еврейского дедушку, поехала в палестины и сделала себе гражданство. А всё почему?»

«Ну хорошо, – почему?»

«Опять не поверите. Потому что в канун слияния добра и зла и воцарения в этом мире высшей справедливости Инга Карловна желает быть именно на Святой Земле, и не в качестве туриста, а как полноценно местный человек.»

 

II.

Женщина припадает к важному

Когда прошла эпоха Джеймса, – как он, пилот, со своим асовским зрением, мог не прозреть её до самой глубины?! – Инга долго не понимала, из чего исходит её опора. Oна отдалась миру отношений, то есть миру связей, но приобрела только пересортицу в личной жизни. Нужно было что-то менять, но как – ей было недоступно.

Она всегда считала себя человеком небольших дел, в меру активной, в целом ведóмой событиями. Теперь непонятный крой действительности и вовсе заставил её потерять веру в себя. Теперь Инга выпивала бутылку за ужином; хотя пока это и было хорошее вино, но от пробки до осадка она изничтожала себя.

Изношенная вина перешла на плоть. Она незаметно подурнела; это могло со временем стоить ей клиентуры. На девичники не ходила за неимением близких подруг, о психологе и не думала, но в какой-то момент, главным образом благодаря генетической гуттаперчевости, она узрела, что живёт в придуманном аду.

Была пора взрослого решения. Проведя несколько вечеров без вина, восстановив в памяти свои девические склонности и идеалы, она решила установить связь с наибольшей вещью в мире.

За один вечер произошло оненужнивание всего в её зрении, что было не первой свежести: вялотекущие люди, мировая спесь, жизнь не покрытая уловленным смыслом.

Через две недели, поздним утром Инга отслеживала алые цифры на табло в первом отделении МВД Центрального АО г. Тель-Авив. Днём этого же дня она была у Стены Плача. Между и после бродила по улочкам Старого города, засматривалась на глаза местных. Мёд смысла здесь пребывал взвесью в воздухе. Собирать его – лишь дышать. Пока решался вопрос с гражданством, она открыла для себя церковный аромат и кафедральность Иудейской пустыни, не сдалась римскому легиону и пала доблестной смертью на вершине Масады, испытала, как животворит Мёртвое море и что есть местное хлебосольство.

Через месяц она всё ещё находилась там. Ещё через два, она продолжала никуда не собираться.

 

III.

Мужчина переживает главное

Это было как впасть в прелесть. В волшебном сиянии незабытого сна он увидел еë.

Она была как тюльпан: свежа, наполнена соком, зелёной силой, прямолинейным пастельным цветом. Внешность её – с настойчивым запахом лип. Он начинался с чего-то нежного, как пастила. В центре была густота. Вокруг – сластное поле. Большие, брошенные вдаль глаза. Линия талии, уводящая в неведомый раньше сад. Волосы роскошные настолько, что таких шевелюр просто не бывает на Земле.

Стремглаз вобрал он всё её тело. Предивно.

Одна красивая цель была ещё и он достиг её, почувствовав перед тем, как увидеть. Ботанический зад.

‘Богическая!’ подумал он, исходясь трепетом. Постремился придать чувству более гражданское звучание.

‘Это глубокое язычество!’ Тратя душу, следовал он её очертаниям, то открытым взором, то через веки.

‘Нет, нет! Нужно обострить мысль!’ ‘Ну! Ну!’

‘Нечто то ли ведическое, то ли венерическое’. Б-же! Что это?!

Вихри и вихри. Других мыслей не приходило.

Душа его ущемлялась сознанием большого отсутствия.

Непосильно сгущённая программа. Такая вроде бы бесплотность, а потом…

Сцены их соития и конкретно того, что он будет делать с виолончелью её зада, пронеслись по нему вспыхивающей дорожкой. Чувствовал он себя предстателем перед Всевышним, да предстателем слишком ранним – без дара в виде чистого сознания или даже ясного взора.

Но любовь всё стелет под себя…

 

 

Львиная грива, проклятая прядь

29 Friday Mar 2013

Posted by Davíd Lavie in In Russian, Non-fiction, Original

≈ Leave a comment

Tags

Самсон, Lust, Spirituality, War

NB: Это эссе было опубликовано в укороченном варианте на сайте ja-tora.com под редакцией Иры Долгиной. 

Часть I – Между людьми и Богом

Богаты русские сказки сказаниями о подвигах славной троицы витязей–богатырей: Ильи Муромца, Добрыни Никитича да Алеши Поповича. Могучи они и морально устойчивы, справедливы и храбры. Служат им верой и правдой конь буланый да клинок булатный. Кольчугой торс богатырский покрыт, волóс прядь из под шлема торчит. С седла свисает огромная палица; у них басурманин на русское не позарится.

Они конечно же скорее варяги, нежели греки: дикие, неотесанные, возможно жестокие. Греческий Геракл, правда тоже не сенатор… но с полубогов взятки гладки. Принято считать, что образ Геракла есть архетип, олицетворивший подсознательные чаяния неолитских охотничьих народностей: символ силы, неуязвимости, непобедимости, успеха. Иными словами: Бонд (Джеймс Бонд); Юрий Гагарин (для романтиков, с ноткой надлома); Дональд Трамп (для неуемно амбициозных в области недвижимости, капитализма или же мирского успеха в целом). Иными словами – полубог.

У иудеев с многобожием строго, а, кто позарится на звание бога (т. е. Б–га) тому не позавидуют даже басурмане, попавшие под палицы Трех Богатырей; поэтому живой еврейский символ храбрости и свободолюбия мог быть максимум героем.

Наш герой Самсон, еврейский витязь в львиной шкуре, жил поистине героически, правда, немного à la russe, по принципу «наживаем себе большие трудности, которые с большим трудом ликвидируем».

Нередко позволял себе Самсон негероическое, а иногда, прямо скажем, беспардонное поведение. Как варяг–берсеркер часто входил в смертоубийственный раж, как русский богатырь был неутомим в битве и в застолье. Как любой мужчина, любящий жизнь, был он чрезвычайно охоч до женщин, особенно до типичных femme fatale – двуличных искусительниц, роковых барышень. И все же историю великого Самсона, судьи израилева, невозможно свести к банальному cherchez la femme. Если есть ключ к характеру этого могучего и противоречивого героя, то искать нужно не женщину, а Бога.

Неординарная связь еврейского богатыря с Всевышним проявляется еще до его рождения. Ангел возвещает о появлении на свет мальчика и говорит, что быть ему назареем. Ребенку дают имя Самсон – «солнечный» (от ивритского шемеш – «солнце»). «И начал Дух Господень действовать в нем в стане Дановом, между Цорою и Естаолом» (Книга Судей 13:25). Именно эта связь придает Самсоновым деяниям дерзость, стихийность и сверхмасштабность, которые становятся знаковыми чертами его характера. Умертвить тысячу человек челюстью осла, вынести городские ворота за десятки километров от города, уничтожить вражеские поля тремястами лисицами с горящими хвостами… Но эта же связь вселяет в Самсона роковую самоуверенность, которая приведет его к краху.

Кто еще посмел бы так фамильярно обратиться к Богу после побоища филистимлян: Ну и спас ты, Боже, слугу своего… Эффектно, не спорю. Ну и что же, Боже? Что мне теперь остается делать – потерять силу от жажды и стать добычей этой необрезанной когорты?! Но самоуверенность принимает недопустимые обороты: Самсон нарушает один за другим два завета назарейства – отказ от напитков из плода лозы и недопустимость нахождения рядом с трупами. За нарушение третьего и самого главного завета – не срезать волосы на голове – он поплатится зрением и честью.

Говорят, йоги и ламы, находящиеся в состоянии, наиболее близком к тому, что принято называть просветленным, часто умирают от рака. Несмотря на правильный образ жизни, здоровое питание, полное самообладание и чистоту души, их организм не выдерживает накала того канала, по которому осуществляется связь с высшим миром. Что если Самсоново нутро тоже восставало против бремени всесжигающей связи с Богом? Его постоянно тянуло на приключения и связи, которые могли привести лишь к беде. Был ли в этом высший умысел, иными словами – Божий промысел?

Часть II – Штирлиц–Шварценеггер–Шарон

Наш герой женился на филистимлянке умышленно, ибо филистимляне были правителями над евреями. Это было первое задание Самсона в роли шпиона. Будучи опытным кадровиком, Бог взрастил и направил самые яркие качества агента (неуемную похоть, предпочтение филистимлянок другим женщинам, умение лицедействовать) на обслуживание стратегических планов организации – освобождение израэлитов от филистимского гнета.

Филистимляне окружили город Газа, зная, что Самсон заночевал там с очередной пассией. Притаились за воротами, чтобы ночью он не ушел; брать собирались поутру. В полночь Самсон срывает врата Газы со стены и уносит их, вместе с петлями и столбами, на которых они крепились, к Хеврону, за 60 километров – действие во всех смыслах далекоидущее.

С этих пор в глазах филистимлян Самсон перестает быть просто дюжим малым, служащим могучему божеству, и превращается в бич поистине библейских пропорций – чуму и напасть, бога мести и Минотавра в едином воплощении. Додуматься до такого одновременно изощренного и топорного показа силы означало перевести диалог в совершенно иной регистр, перешагнуть далеко за рубеж пропорциональности, дать воробьям знать, что отныне в них будут стрелять исключительно из пушки. Зияющая пустота на месте выкорчеванных ворот обещала лишь одно: пощады от воина, готового на все и на все способного, не будет. Кто мог низвергнуть человека с хитростью и находчивостью Давида, с мощью и хвастливостью Голиафа? Разве что он сам.

Ночью проделывает Далила с солнечным богатырем свое черное дело. Третий и главный завет назарея невольно нарушен. Самсон схвачен, повязан, ослеплен, унижен. Издеваясь над былой мощью, его используют в качестве грубой физической силы: вместо вола ходит он по кругу, проворачивая жернов, перемалывающий зерно. И даже в этой мелкой детали заложено зерно страшной развязки. Что это – предсказание будущего или черный юмор Всевышнего?

Придет день великого празднества по поводу избавления народа филистимского от Самсона, и званые гости, насытившись каре ягненка и седлом барашка, попросят вывести виновника торжества, чтобы он, как лев с выдранными клыками и когтями, позабавил их своим жалким, комичным бессилием. Тогда маленький филистимский мальчик, сын тюремщика, мечтавший стать таким же сильным и смелым, как этот огромный дядя, поведет своего кумира в последний путь. Он подведет его к двум столбам в центре возвышения, а сам сядет под одним из них и будет смотреть с трепетом на слепого богатыря, который вдруг зарычит, будто настоящий лев, прокричит страшные слова и сокрушит каменный храм – и на белый день снизойдет кромешная тьма.

И связь Самсона с Всевышним будет скреплена навеки этим приношением, и будет Богу – Богово.

–––––––

Оригинал: http://ja-tora.com/lvinaya-griva-proklyataya-pryad/

Египетские ночи

22 Friday Mar 2013

Posted by Davíd Lavie in In Russian, Poetry

≈ Leave a comment

Tags

Lust, Pushkin, Women

Стихотворный отрывок из рассказа Пушкина Египетские ночи. Читает неповторимый Сергей Юрский.

Чертог сиял. Гремели хором
Певцы при звуке флейт и лир.
Царица голосом и взором
Свой пышный оживляла пир;
Сердца неслись к ее престолу,
Но вдруг над чашей золотой
Она задумалась и долу
Поникла дивною главой…

И пышный пир как будто дремлет,
Безмолвны гости. Хор молчит.
Но вновь она чело подъемлет
И с видом ясным говорит:
В моей любви для вас блаженство?
Блаженство можно вам купить…
Внемлите ж мне: могу равенство
Меж нами я восстановить.
Кто к торгу страстному приступит?
Свою любовь я продаю;
Скажите: кто меж вами купит
Ценою жизни ночь мою? —

— Клянусь… — о матерь наслаждений,
Тебе неслыханно служу,
На ложе страстных искушений
Простой наемницей всхожу.
Внемли же, мощная Киприда,
И вы, подземные цари,
О боги грозного Аида,
Клянусь — до утренней зари
Моих властителей желанья
Я сладострастно утолю
И всеми тайнами лобзанья
И дивной негой утомлю.
Но только утренней порфирой
Аврора вечная блеснет,
Клянусь — под смертною секирой
Глава счастливцев отпадет.

Жизненно, не правда ли? Ведь происходит это чаще, чем кажется.

I used to be mad into you

12 Tuesday Mar 2013

Posted by Davíd Lavie in From Russian, In English, In Russian, Poetry

≈ 2 Comments

Tags

Ebonics, Love letter, Pushkin, Women

The Sun of Russian Poetry – 1/8th African – rendered in Ebonics for the first time.

А.С. Пушкин

* * *

Я вас любил: любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит;
Я не хочу печалить вас ничем.
Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим;
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам бог любимой быть другим.

A.S. Pushkin

* * *

I used to be mad into you; and maybe
The sh*t I felt for you ain’t gone nowhere.
But that ain’t none of your damn business, foxy lady!
Your job is to be happy, not to care.
I loved you… though I got ‘returned to sender’.
Though sh*t was on the DL, I could kill!
And ’cause my feelings was so true, so tender,
The money take my place – best keep sh*t real!

Listen to the original

Тоскуют бедра, груди, спины…

12 Tuesday Mar 2013

Posted by Davíd Lavie in In Russian, Poetry

≈ Leave a comment

Tags

Archetype, Lust, Women

Я прочел Гимн здоровью Маяковского – нарочито грубый, анти-интеллектуальный, предвосхищавший советское кондовство и даже нацистское, визиготское торжество животной агрессии – но последние две строчки напомнили мне совсем другой стих Генриха Сапгира Бабья деревня. Хотя и там и там все заканчивается удовлетворением изнемогающих самок волосатыми самцами.

Гимн здоровью

Среди тонконогих, жидких кровью,
трудом поворачивая шею бычью,
на сытый праздник тучному здоровью
людей из мяса я зычно кличу!

Чтоб бешеной пляской землю овить,
скучную, как банка консервов,
давайте весенних бабочек ловить
сетью ненужных нервов!

И по камням острым, как глаза ораторов,
красавцы-отцы здоровых томов,
потащим мордами умных психиатров
и бросим за решетки сумасшедших домов!

А сами сквозь город, иссохший как Онания,
с толпой фонарей желтолицых, как скопцы,
голодным самкам накормим желания,
поросшие шерстью красавцы-самцы!

1915
lib.ru

Бабья деревня

Белесоглазый, белобровый,
косноязычный идиот.
Свиней в овраге он пасет.
Белесоглазый, белобровый,
кричит овцой, мычит коровой.
Один мужик в деревне. Вот —
белесоглазый, белобровый,
косноязычный идиот.

Веревкой черной подпоясан,
на голом теле — пиджачок.
Зимой и летом кое в чем,
веревкой черной подпоясан.
Он много ест. Он любит мясо.
По избам ходит дурачок,
веревкой черной подпоясан,
на голом теле — пиджачок.

Вдова — хозяйка пожилая —
облюбовала пастуха.
Собой черна, ряба, суха
вдова — хозяйка пожилая.
Но сладок грех. Греха желая,
зазвала в избу дурака.
Пылая, баба пожилая
борщем кормила пастуха.

Урчал. Бессмысленно моргая,
таращил мутные глаза.
Так чавкал, что хрустело за
ушами — и глядел моргая.
Как сахар, кости разгрызал.
Пил молоко, как пес, лакая.
Насытился. Сидит, рыгая.
Как щели, мутные глаза.

Как быть, что делать бабе вдовой?
Он — как младенец. Спит пастух.
Тряпье. Капусты кислый дух…
Как быть, что делать бабе вдовой?
Она глядит: мужик здоровый,
литая грудь, на скулах пух.
Как быть? Что делать бабе вдовой?
В ней кровь разбередил пастух.

Вдруг ощутила: душит что-то,
Все учащенней сердца стук.
Босая — к двери. Дверь — на крюк!
К нему! Упало, брякнув, что-то
и разбудило идиота.
В его мычании — испуг.
— Не бойся! — жарко шепчет кто-то.
Все учащенней сердца стук…

Ночь. Ночь осенняя, глухая,
все холоднее, все темней.
На лампу дует из сеней.
Ночь, ночь осенняя, глухая.
В садах шуршит листва сухая.
Черна деревня. Нет огней.
Ночь! Ночь осенняя, глухая.
Все холоднее, все темней.

Спят на полу и на полатях.
Ворочаются на печи.
Как печи, бабы горячи.
И девкам душно на полатях.
Там сестры обнимают братьев
среди подушек и овчин.
Возня и вздохи на полатях.
Томленье, стоны на печи.

Парней забрали. Служат где-то.
Мужья — на стройках в городах.
В тайге иные — в лагерях.
Иных война пожрала где-то.
Зовут их бабы! Нет ответа.
Деваться девкам не-ку-да!
В солдатах парни, служат где-то,
в столицах, в дальних городах.

Тоскуют бедра, груди, спины.
Тоскуют вдовы тут и там.
Тоскуют жены по мужьям.
Тоскуют бедра, груди, спины.
Тоскуют девки, что невинны.
Тоскуют самки по самцам.
Тоскуют бедра, груди, спины –
тоскуют, воя, тут и там!

И лишь рябая — с идиотом.
Лежат, обнявшись. Дышит мгла.
Сопят. В любви рябая зла!
Блудит рябая с идиотом.
Лампадка светит из угла.
Христос с иконы смотрит: кто там?
А там — рябая с идиотом.
Сопит и трудно дышит мгла.

Вот лопоухий, редкобровый,
шерстистолобый идиот.
Уснул, открыв слюнявый рот.
Вот лопоухий, редкобровый
урод. Но сильный и здоровый.
Один мужик в деревне. Вот,
вот — лопоухий, редкобровый
и вислогубый идиот!

1958
rvb.ru

История одной нелюбви

18 Monday Feb 2013

Posted by Davíd Lavie in In English, In Russian, Original, Poetry & Prose

≈ 1 Comment

Tags

Archetype, Astrology, Children, Chocolate, Enigma, Family, From the battlefield, Kung Fu, Love letter, Money, Union, Unlove, Women

Однажды я не любил одну женщину.

Я не любил ее активно. Моя активность, правда, внушила женщине, что я ее люблю. Так физическое отличается от душевного.

Мы встретились в кружке тай-чи. У нее кошачья фигура и большие серые глаза. Она хлопала ресницами в моем направлении и водила бедрами уходя в ином. Я наблюдал, ибо не замечать все это было бы еще пошлей.

Делала она все это с чувством меры. Все в ней было со вкусом и еще чуточку пере. Одевалась она феерически; но в том то и дело – что слегка вызывающе. Глаза были очень светлые и слишком большие, бедра выдающиеся, аромат тончайший, вкус головокружительный. Всего чуточку пере. В самый раз она была, кроме характера.

Было в нем что-то стальное, с примесью молибдена и старых традиций качества. Из нее получился бы знатный японский клинок, но на поле боя я оказался с белорусской ведьмой.

Волосы пшеничные, ржаные, с вереском. Кожа смуглая, изгиб поясницы маловероятный, губы пухлые, губы многогранные. Руки костлявые. Это видимо выдавало ведьменную ее натуру. Ухаживала она за собой, как служанка за Клеопатрой, к встречам нашим готовилась тщательно, профессионально, бесконечно. На ее прикроватном столике я как-то увидел книгу Искусство романа; читать, а тем более писать, романы времени у нее не было.

По этому всему, любя ее я не позволял себе влюбиться в нее.

*                *                *

Я сидел у нее на кожаном диване, недалеко от самой южной точки Манхэттена. Мы уже погуляли по микрорайону; был теплый майский вечер. Поели; она сказала, заходя со мной в кафе: Мужчину нужно сначала накормить, а то от голодных – никакого толку. Поговорили о пустяках и о разном; она все отсыпала мне комплименты. Я вроде знал, что где-то у нее есть муж, который давно не появлялся в Нью-Йорке. Сам я за день до этого прилетел откуда-то, где у меня была девушка. Прыгать из одной кровати в другую, да еще в чужую, я не собирался. Потом, в образовавшейся тишине, она сказала: Интересно, что будет если я сделаю вот так. Встала со своего кожаного дивана, поцеловала меня в губы и опять села. Такие выпады хорошо получались у нее в кружке тай-чи…

Бежать. Бежать не глядя. Надо было бы. Но мужская гордыня и лакомый кусок… Вот так все и началось. Чуть позже, я несколько минут извинялся перед ней за то, что часто бывает у мужчин когда они впервые оказываются в постели с определенной очень красивой женщиной. Потом извиняться было не за что. На следующее утро мы ехали в одном вагоне метро, рядом но далеко друг от друга.

Через пару недель, когда она уже говорила о том, что все это было суждено и предрешено (оказывается, ей один знакомый астролог посоветовал завести со мной роман) я написал ей:

Странное чувство –
Моя отрешенность,
                       твоя решительность,
Моя излишняя скромность,
Которая, на фоне – бенгальского ли –
огня, просто смешна.
 
Запретное чувство –
Где вожделение?
Без него все это просто “постель”.
Есть ли то состояние
(Есть ли то нестояние)
Мне наказание?
 
     Но ничего…
                       хорош жук,
                                           ханжа-шмель;
     Вскарабкался все-таки по стеблям стройным;
     В единстве ног
                          и рук
                                  усом хлебнул медовый хмель.
 
И это чувство – 
Этот испаряющий все ураган,
Этот… Это… Нечто –
                                      всё
Несущееся вечно вперед в голове,
Прущее лишь ввысь,
                                  лишь вглубь,
                       лишь в то – сплошь из гладей и плоскостей –
                       мирры пространство,
                       лишь в ту точку,
                       которая – в точку.
 
                       В нёбо – пальцем,
                       В матку – жаром.
 
Да, да, такое чувство,
Что я две недели ходил
Одолеваемый неуправляемыми волосами,
Не стригся лишь потому что хотел
Чтобы ночью ты, судорожными руками
по ним водила
и, изгибаясь, за них тянула.
 
Чем локоны длинней, тем слаще стоны;
Стоны двоих – и благородней и милей.
 
Глупое чувство –
                            скорее всего. 
Это работа такая.
Я, за вредность, даю молоко,
а мне – за удовольствие – мед-сахар.
Когда уволят – будет несладко,
но и не горько, 
                         что уже хорошо.
 
Несуществующее чувство –
Чувств – нет, равно как и отношений;
                                                       одни ощущения – 
Но грех пенять – 
                           ведь какие!
 
 
Разразились кошачие выпады 
тихим громом.
Герметична и парализующе проста
договоренность.
Чисто пробита надобность в танцах приличия
острым ломом,
Всё в романчике-книжке есть этой…
                                                        но не предрешенность.

Еще недели через две, когда я вошел в химическую зависимость от нее, а она от меня, я написал лишь полушутя:

At the tip of a pike-shaped piece of land lives a cat.
A lonely cat, a comely cat, a lovely cat – a she-cat at that.
She has pinot grigio at dinner, a business letter is written at lunch;
for breakfast she has a lotus pose.
In short, this is the cat with the four long paws
and a cat’s stretch to give any cat pause.
 
Svelte curve, suede fur, sweet purr – that’s her.
 
She likes fish and eats it delicately, with half-closed eyes;
and the ocean she loves so much is glad to surprise
with the carp’s swell, the trout’s tell-tale fins,
the flounder’s sly hustle, the great bass’s bustle,
the red snapper’s wry grin…
 
It happened one day, though, that a particular fish – 
a plaice or a perch, maybe turbot, no – halibut!
Or maybe a crucian (part Russian) from Malibu…
A shark, then. 
                  Oh, let’s just make it gefilte fish –
very fond, for a change, of cats, and not just the other way ’round –
leapt up in the air, sparkled a bit in the sun, and was swallowed.
 
Settling inside her, like an eel in a burrow,
it explored every crevice, every fold, every furrow,
and this strange caress – fiery, deep and slow,
as no meal before, set the cat aglow.
 
And she swore by all ye gods and little fishes
That this one particular fish was most delicious.

*                *                *

И все-таки я убежал. Я уехал к той девушке, хотя уже думал только об этой. Она случайно узнала незадолго до моего отъезда и прореагировала очень ровно. Утром в августовский день отъезда я проснулся в ее благоухающей постели. Мои д’артаньяновские усы были пропитаны ее ароматом. Перед аэропортом я их сбрил.

Я вернулся через 7 недель по семейным делам и она неожиданно встречала меня в аэропорту. Самолюбию угодила, нечего сказать. Я повел ее в дорогой французский ресторан, где, обнаглев, позволил себе рапсодическую тираду по поводу того, как я скоро буду наслаждаться роскошной женщиной. Позже, не стерпев разницы во времени, я заснул в постели.

Она была крынкой меда
                                     среди медведей,
Была всего лишь погодой
                                       на завтрашний день.
Как древо смолой истекала,
                                          А аромат…
В нем что-то напоминало 
                                      старый мускат,
Кагор в елисеевских бочках,
                                          Шато д’Икем,
Сакуру в белых почках, незренну никем.
 
Смола себя обратила в зерно янтаря,
что аромат сохранило, и не зря.
Слепого в нем восхищенье, 
                                         пророка вздох,
глухого ночное пенье
                                и бес, и Бог.

*                *                *

Еще через 7 месяцев я вернулся. К тому времени мы регулярно не общались. Потом я узнал, что она беременна от одного из медведей из кружка тай-чи. Это было облегчением, потому что теперь я знал, что стальной клинок в медовых ножнах придется носить иному. На ее дне рожденья я произнес тост, в котором желал ей в жизни стержня, вокруг которого она, как женщина, могла бы обвиться.

Я даже принес ей цветы в роддом. Потом я видел ее дочь, приносил какие-то подарочки. Потом, слишком теплым мартовским днем, она пригласила меня к себе. Я, как водилось раньше, купил изысканные французские сладости и, хорошо понимая, что должен был отказаться, поехал к ней. Только чай, говорил я себе.

Выглядела она как-то неестественно хорошо. Ребенка уложила быстро. А потом и меня.

Следов родов не было. Она восстановилась по-ведьменски. Сладость осталась та-же.

Итак.
И так развязался бантик.
 
Его завязали: лев-романтик,
Лань-королева и Винни-Пух.
Кто-то был слеп, кто-то был глух,
над всеми витал звездный дух.
 
Казалось, то был пионерский узел, –
так он ладной гладью лоснился –
но кто-то его затянул, сузил,
и он, как в фокусе, испарился.
 
Свисают томно и нежно 
                                   атласные ленты,
подобно белью, брошенному небрежно.
Это подарок друг другу,
а в таком деле, лучшее – арранжементы.
(Дарить – уже скучнее, чем выбирать…)
 
Придет время преподнести
                                         этот роман богам –
Завяжется бант, как трос,
морским узлом, похожим на шрам.
А пока…
 
А пока –
Мне не уйти от бессмертных слов –
Я – пионер, и всегда готов.

В середине мая в одночасье по всему Нью Йорку появилась сирень. Я знал, что она особенно ее любит. У прагматичного грека-цветочника я заказал душистый, тяжелый, дорогущий букет и послал его ей через весь город, приписав

Когда б сирень как ты благоухала
Ее бы оставалось очень мало;
И вместе с тем, прими эти цветы
И научи их пахнуть так, как ты.

Через некоторое время она предложила мне жениться на ней. В постели. Сказала, что ей нужно остаться в стране и что статус ей нужен сразу. Я должен был согласиться на то, что она обвинит меня в оскорблениях и угрозах и, пытаясь спасти ее от опасного мужа, иммиграционные органы дадут ей срочный статус. Я согласился на это. Так физическое отличается от умственного.

Мы даже ездили к юристу, которая все это мне объяснила, таким образом совершив преступление, достойное потери адвокатской лицензии. Мы решили устроить красивую микро-свадьбу в мэрии. Черный костюм и галстук, белая рубашка, новые туфли, кремовый платок из изысканнейшего французского шелка. Она купила дорогое кремовое платье, которое потом сдала. Когда мы выходили из загса, велокурьер, съезжавший с бруклинского моста засмотрелся на нее и полетел через руль, приземлившись у наших ног и бормоча извинения. Мы распили бутылку шампанского из бокалов в сквере мэрии, на виду у полицейских. Когда мы шли по Бродвею нас остановил аристократического вида путешественник с огромным рюкзаком за спиной и от души пожелал нам счастья в семейной жизни. Мне стало перед ним неудобно; по большей части это представление было блефом. Хотя и не полностью. Придя домой после ресторана, я взял ее на руки, а потом и в объятья, теперь – как жену, – и это было хорошо.

За несколько дней до свадьбы я, человек традиционных взглядов, написал ей письмо на красивой старой бумаге и запечатал его в плотном конверте сургучом со своим именным клеймом. Посредством этого письма я официально просил ее руки.

Дорогая и вожделенная мною Л.Л.!

Ввиду международной обстановки и не сложившихся обстоятельств, извольте ходить за меня замуж. Вы перевернули моё мироощущение аккурат вверх тормашками и, с некоторых пор, белый свет мне стал не мил без Вашей Светлости в качестве моей законной супруги. Так что, сделайте любезность и пойдите со мной под венец.

Ваша лепота и роскошные формы сразили бы любого. Так чем же хуже я всех остальных? Вроде ничем; а коль так, будьте добры да будьте моей благоверной.

Подумайте только: Ваша мудрость и прекрасный вкус схлестнутся с моим неизлечимым прекраснодушием и беспрестанным Вами восхищением. Не это ли идиллия? А кто-то еще что-то там говорил насчет шалаша в Финском заливе. Хотя я не против. Можно и в шалаше. Главное – чтоб не в грехе.

Словом, сделайте меня самым счастливым человеком на планете и станьте моей суженой. За мужней любовью дело не постоит, даю слово. Ну а о супружеском долге я и не заикаюсь… Надеюсь, Вам и так все ясно. Тут, знаете ли, страсть, какая страсть…

Ну что еще могу Вам такого ввернуть, чтобы Вы потеряли сомнения и голову?

Мужчина я скромный, но в одежде знаю толк. Если что, могу за наряд похвалить. За волосы ничего мне не стоит комплимент отпустить. Пью вино, но учитывая цены, алкоголизм мне не грозит. Курить не курю. О всем остальном вечном здесь даже как-то и неудобно.

Будет Вам от меня честь и хвала. Буду любить и жаловать. На руках также носить буду. Вкратце, вроде бы всё. Подробнее: дальше – больше.

Ходите, ходите замуж за меня, Ваша Светлость, не пожалеете.

Преданный Вам до гроба,

[ИО]

*                *                *

По утрам она часто переносила крошечную девочку свою к нам постель. Ребенок лежал между нами и смотрел на меня. Видимо она хотела, чтобы дочь привыкла ко мне.

Beauty.

Beauty is what I saw in the angle of her extended arm when she rested on it, half-asleep, as the baby cried in the morning, before fluttering out of bed to tend to it.
The beauty of form, as the angle of the arm reflected the line of her hip, where the elbow met the waist, the way it fit as she stood, walked, was.

Beauty of texture beguiled my even sleepy eyes with the undulating, complex waves and woven color of her wheat-and-rye hair. More than two feet long, this waterfall of blonde fabric was right there before me, too beautiful not to touch and kiss and dig my fingers into, even though I knew that it was distracting her from having to get up because the baby was still crying, awake, awet and asking for attention.

*                *                *

Позже, когда ленты бывшего банта распались на волокна, я попытался мысленно сфотографировать то, что не поддается ни языку, ни уму, и неизменно искажается – особенно воспоминаниями.

I need to commit the last time we made love to paper because it was so… sweet, yes, sweet, in every sense, as nothing I’d tasted before. I felt easy and sure, familiar with her desire. She was relaxed, holding nothing back, and flowered with such a sure, exquisite fragrance that, even though I was spoiled by her – knowing her – it was – yes – ecstasy just to inhale the pure parfume. This is the stuff that tries men’s souls and makes great fragrance houses in Grasse fear bankrupcy.

I need to write of our last time together before time makes it seem mythic, more majestic, more unearthly, more earthly or sweeter than it was.

*                *                *

Мы поехали за город, к ее знакомым. Предварительно она попросила меня прибить два волнистых зеркала в дочерней спальне. Формой они напоминали малайский кинжал. Чуть позже я почувствовал их под лопаткой.

Я задержался, возясь с дрелью и хлипкими стенами, и мы выехали на 15 минут позже, чем собирались. Она кричала на меня у машины держа дочь на руках, обвиняя меня в том, что из за меня у ребенка срывается график сна, из за чего она будет плакать. Прохожие оборачивались. Дочь уже плакала. Так на меня никто никогда не кричал. Она говорила со мной даже не как с подчиненным.

Почему-то я не ушел оттуда, а сел в машину с ними и два с половиной часа ехал молча пока она первые полчаса оскорбляла меня, а потом пока еще два часа мы искали дом друзей. Дочь плакала. Я делал все это ради нее, на автомате, – чтобы ребенок подышал свежим воздухом.

Когда мы наконец приехали, продолжать быть с ней рядом было невозможно. Но почему-то я считал, что в присутствии хозяев должен играть роль счастливого мужа/любовника. У меня заболело сердце. Я конечно знал, что у нее такой характер, но сделать мне так больно… Хотя, наверное, я сделал все это намного больнее для себя, чем оно могло быть.

Спали мы в одной кровати, но я спал максимально далеко от нее. Дотронуться до женщины, которой я повелевал своим касанием теперь было бы для меня немыслимым.

Утром было еще тяжелее. В какой-то момент стало невыносимо. Мне было нечем дышать. Мы оба оказались на кухне. Она подошла ко мне сзади, по-мужски, обняла меня и сказала: Давай оставим это позади. Есть же столько прекрасного, общего у нас. Я согласился, но не сразу. Я не мог так быстро перестроиться и сделать вид, что ничего не было. Видимо, она ожидала мгновенной реакции, как с подчиненными. Ничего не изменилось.

Обратно мы ехали под постоянный плач дочери, свинцовые обвинения и исполняемую детским хором Old McDonald Had a Farm. Я довез их до дома с волнистыми зеркалами и ушел из него навсегда.

I.
 
Ухожу.
Это в общем-то дело мужское.
Учусь быть мужчиной – 
ведь пора, – ведь младенцу-мужчине, Ему,
тридцать-три было.
                           Скоро и нам. 
                                             Пора.
 
Ухожу.
         Да. 
            Нет, скорей – выхожу.
 
Почему бы нам не посмотреть на все это
как на анфиладу
                        залов, спален,
гостиных в каком-то дворце?
(Кто против дворца, прошу выйти в сад.)
 
Хоть двадцать на двадцать на двадцать зала,
скучно в ней пребывать все лето,
зиму всю коротать в столовой жильцы не рады;
Хлопотливо, конечно, но зато –
сегодня – в фасаде, завтра – в торце.
 
Поэтому и выхожу из покоев,
                                          роскоши хладной не рад.
 
Что-то скудно с питанием что-ли в этой зале?
Подадимся далее; там, небось, с этим делом богаче.
 
А вообще, то есть конкретно, – в мужском металле
тяга к камню прослеживается; тем паче,
что от камня он происходит; но не искра,
а тепло ему нужно от камня.
                                            Говоря
на родном нашем индо-европейском:
он заветно шепчет, чуть не религиозно, “Шакти…”,
а ему в ответ намек и усмешка – “Дурак ты…”
 
 
II.
 
Здесь что-то не так.
                            С кровинкой пламя.
Да с какой там кровинкой – Красное Знамя –
орден которого на груди висит;
орган огня ноет и барахлит.
 
Это опасно тому, кто огненный насквозь,
тому, кто в саванне – кот, кто ящур в народных сказках;
противопоказан нам как белый охотник,
так и с копьем на белом коне всадник.
 
 
III.
 
Певчую птицу как правило держат в клетке,
артиста заслуженного – в кроватке;
то есть дают попрыгать в постели,
чтобы с душой, с вдохновением пели.
 
Тут же треба трошки иная птиця –
(согласитесь – сложно с этим не согласиться) –
здесь нужна птица-скот, птица-пахарь, петух индейский, индюк.
Индустриально-промышленно-финансовый комплекс,
при нем, конечно, скорее всего “мерседес”, “ролекс”,
спесивость, естественно, индюка; надменность,
к цифрам подход, знание цен – главная ценность.
 
Но, на самом деле, индюк иль индус – это стержень – 
Тот тост-пожелание, к которому я так привержен.
Я, поверь мне, от сердца (буквально) тебе желаю
самого главного; 
                        лишь одного не знаю:
Кто мы? В чем между нами связь?
 
Скрывает ответ санскрита вязь.
Что общего? Зачем? Почему, вообще
все это, и все это именно так?
 
Карма? 
         (нагуляна?)
                         случай?
                                   пустяк?
Опять не знаю, да и все это тщетно, конечно.
 
Во всяком случае, умом не понять,
а сердцем – лучше не надо.

*                *                *

К счастью, наши изначальные планы официально обвинить меня в угрозах и насилии ни к чему не привели. Она не отвечала на мои письма, сообщения, подарки. Я переживал насчет ее статуса, но для нее важнее было меня забыть. Тогда я, с трудом, но забыл ее сам.

Несколько месяцев спустя, теплым майским днем, она заявилась ко мне на работу, вычурно одетая, с летучей гривой и в растрепанных чувствах, вдруг требуя тем-же стальным тоном, чтобы я пошел с ней на собеседование в иммиграционную службу. Но для меня все это было позади. Не полностью, но позади. У нее дергался глаз, она ненавидяще смотрела на меня, потом обругала матом, вспорхнула и билась, как пшенично-ржаная моль, о стеклянные двери кафе. Я выступил вперед, провернул ручку и выпустил ее на волю. Статус она со временем получила.

Позже я нашел начало стишка, который я написал к рождению ее дочери:

God, bless this child with every little thing 
in your dominion;
                       let her to the sun 
fly up with ladybugs, and dance and sing
and drink from buttercups and laugh and run
from little boys, and…

Create a website or blog at WordPress.com

  • Follow Following
    • From Russian, With Love
    • Join 47 other followers
    • Already have a WordPress.com account? Log in now.
    • From Russian, With Love
    • Customize
    • Follow Following
    • Sign up
    • Log in
    • Report this content
    • View site in Reader
    • Manage subscriptions
    • Collapse this bar